Гурьянов облизал языком изуродованные посиневшие губы и неожиданно выплюнул густую сукровицу прямо на китель коменданта. Тот невольно отскочил и схватился за пистолет. Но не выстрелил. И даже не закричал. Повторной вспышки ярости не последовало. Ризер понял, что он проиграл. Проиграл такой важный для него поединок уже в самом начале. Придется подумать о новом подходе к пленному на следующем допросе.
— Увести! — приказал комендант. Он отвел глаза, сутулясь, отошел к столу и стал тщательно счищать с мундира красное пятно плевка.
Может быть, сейчас, именно в эту минуту, эсэсовец Ризер впервые представил себе возможность проигрыша куда более страшного, чем тот, который постиг его при первой встрече с обреченным на смерть советским партизаном, коммунистом.
…Как отчетливо и ясно работает сознание. Детство, трудное, безрадостное детство. Отец — землекоп, потом кочегар, суровый, малоразговорчивый человек. Мать — бедная крестьянка, воспитанница приюта. А он сам, Мишка Гурьянов, в двенадцать лет — половой в чайной кулака Миронова, где ежедневно за скудную еду и гроши платил пятнадцатью часами тяжелого, изнурительного труда… Прошло не так уж много лет, а какой огромный путь он прошагал. Токарь на заводе «Проводник», сукновал на фабрике, председатель сельсовета, слушатель курсов советского строительства, председатель райисполкома. И кажется, всегда работал «справно». Порукой тому — любовь народа, доверие партии. Из года в год его избирали председателем, а на собраниях, где ой выступал как кандидат в депутаты райсовета, каждый раз ему приходилось слышать: «Работай, Алексеич, тяни наше дело… Ты у нас председатель стоящий…»
Угодский Завод! Последние годы связаны с этим районом. Много было здесь сделано и как много еще задумано.
Помешала война.
Война!..
Гурьянов заворочался и глухо застонал. Тело иззябло и ныло. Сквозь забытье ему казалось, что кто-то входил, останавливался возле него, осторожно выходил обратно, но он даже не открывал глаз. И только когда его снова вызвали на допрос, он встал без посторонней помощи. Нет, он не согнется, ни жалобой, ни жестом не даст повода врагу для злорадства.
Когда вели по улице на допрос, Гурьянов увидел советских людей. Они пугливо смотрели на него и не узнавали. Да и как можно было узнать его — окровавленного, избитого, с вытекшим глазом, с распухшим, почти черным лицом. А может, кое-кто и узнал. Вот остановились несколько женщин, показывают на него, тревожно шепчутся между собой…
Теперь уже все равно.
Следователь совсем не похож на Ризера. Разговаривает тихо, вежливо. Он начал с того, что посочувствовал Гурьянову и высказал сожаление, что не смог приехать к первому допросу.
Следователь еще молод. У него высокий гладкий лоб, редкие, разделенные прямым пробором волосы, тонкие, почти незаметные губы, внимательные голубые глаза. Когда он пишет или читает, то надевает большие роговые очки и чем-то напоминает учителя математики. Одет в темно-синий штатский костюм, над левым карманчиком — колодка разноцветных орденских ленточек.
Коротко и деловито следователь излагает пленному цель допроса. Он должен назвать себя, а потом рассказать: где партизаны? Сколько их? Кратчайший и точный маршрут на базу. С кем поддерживают связь здесь, в Угодском Заводе? В каких местах переходят линию фронта? С какими частями Красной Армии держат связь? Все!
В случае правильных ответов на поставленные вопросы — жизнь! На свободу его не выпустят, нет. Направят в лагерь. Но условия там создадут вполне приличные. «Свобода вам сейчас не нужна. Она, как бы вам сказать… — Следователь помолчал, подбирая нужное слово. Он превосходно говорил по-русски. — Она несколько скомпрометирует вас. Понятно? Все. Будете отвечать?»
Тон был вполне учтивый. Вопросы точные, поведение корректное.
— Отвечу… — после короткого молчания сказал Гурьянов и внимательно оглядел одним глазом щеголеватого немца. — Пишите!
Следователь-придвинул к себе лист бумаги.
— Вы спрашиваете, где партизаны? Везде! Где вы, там и они. Разверните карту России, она у вас, наверное, есть, подчеркните те места, где вы пока еще находитесь, и знайте: там, где вы, там и партизаны, только на каждого фрица их сотни… вот так… Они подстерегают вас за углом, в лесу, на дороге… Везде.
Сколько их? Дайте время, попробую сосчитать. Только предупреждаю, считать придется очень долго. Вы можете не успеть, да скоро вы убедитесь в этом сами.
Как их найти? А зачем их искать? Они сами придут, когда надо будет. А уж коли вам так невтерпеж, — Гурьянов кивнул на окно, в сторону леса, — войдите в лес и позовите. Придут. Обещаю вам.
С кем партизаны держат связь? Со всем народом. Неужели вы не понимаете, что партизаны — это народ?
Я ответил. Может, еще какие вопросы будут?
Михаил Алексеевич явно издевался, и следователь понял это. Однако он был не из тех, кого можно вывести из терпения. Пытливо, с возросшим интересом он посмотрел на пленного и спросил негромко:
— Скажите, Гурьянов, на что вы надеетесь?
Михаил Алексеевич пожал плечами и отвернулся.
На что он мог надеяться? Чудес на свете не бывает.
Единственное, что он знал, в чем был уверен твердо и бесповоротно, — это в том, что никакими силами, никакими пытками из него не вытянут ни одного слова, ни одного имени. И сознание, что будет именно так, а не иначе, рождало в нем большую человеческую гордость.
Сейчас, здесь, в короткие минуты очередного допроса, эта гордость словно переплеснула через край. Просто и спокойно глядя на врага, внимательно наблюдавшего за ним, Гурьянов попытался улыбнуться и даже пошутить.
— Зряшный разговор затеяли. Мне-то все равно, а вам нервы беречь надо. Пригодятся… в скором времени.
Как побелело лицо следователя, как вздулась жила на его гладком лбу! Руки, до этого спокойно лежавшие на столе, сжались в кулаки. Еще мгновение… Но ничего не произошло. Следователь умел владеть собой. Он сделал знак двум конвоирам, находившимся все это время в углу кабинета, и сказал бесстрастно и сухо:
— Завтра вас повесят. А сегодня с вами еще поговорят.
И Михаил Алексеевич понял, что ему предстоит еще немало выдержать перед тем, как принять смерть от руки врага.
27 ноября 1941 года. Три часа дня.
Внизу, возле сожженного здания райисполкома стоят люди. У них бледные, скорбные лица. Женщины не скрывают слез.
Только что были прочитаны последние слова приказа фашистского командования. Гурьянов Михаил Алексеевич, бывший председатель Советской власти в Угодском Заводе, коммунист и участник налета на гарнизон «непобедимых» немецких войск, приговаривается к смертной казни через повешение. Труп его, в назидание и устрашение всем, будет висеть здесь, на балке, ровно семь суток.
Здание оцеплено эсэсовцами. А люди все идут и идут. Лица их суровы и хмуры. Вот над толпою чьи-то руки подняли ребенка, второго, третьего. Казалось, люди поднимали детей, словно требуя от них: «Смотрите, запоминайте…»
На площади тишина, тяжелая гнетущая тишина. Она пугает эсэсовцев. Солдаты крепче сжимают автоматы, теснятся друг к другу.
Глухой шум, словно всплеск огромной волны, внезапно всколыхнул толпу и мгновенно оборвался. На мостке, сооруженном под балконом, появился Гурьянов. Он еле держался на ногах. Сегодня палачи потрудились вовсю. Изломаны руки, обожжены ноги, исполосовано тело. Но не опущена голова, не согнуты плечи. Коммунист Михаил Гурьянов даже сейчас, с петлей на шее, грозен и страшен врагам.
— Прощайте, товарищи! — Голос Михаила Алексеевича прозвучал негромко, но все стоявшие на площади отчетливо услышали его. — Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Гляньте-ка, они боятся нас, боятся! — Гурьянов показывал на фашистов. — Не склоняйте головы, Красная Армия скоро придет…
— Шнеллер! — закричал кто-то из офицеров, стараясь заглушить голос Гурьянова, и подал знак палачам.
…Гуляет ветер по Угодскому Заводу. Искрится на солнце снег. Шумят сосны да ели и шорохом, шелестом своим будто прощаются с председателем. Много лет он прожил в этих благодатных местах, шагал этими улицами, бродил по лесу и мечтал об одном: сделать еще краше и счастливее жизнь советских людей. Он любил их. Он трудился для них, забывая о себе, о своем доме, о сне и отдыхе. И за них, этих людей, за их завтрашний счастливый день отдал жизнь. И не склонил голову перед врагами, не пал духом. Потому что был — коммунистом!
По-прежнему в скорбном и грозном молчании стоят советские люди. Ощетинившись штыками винтовок и автоматами, внимательно наблюдают за толпой эсэсовцы. Ветер чуть раскачивает труп повешенного.
— Прощай, Гурьяныч… Товарищ Гурьянов…
Семь суток висел на железной балке труп Михаила Гурьянова. На восьмые сутки, пятого декабря, эсэсовцы обрезали веревки, труп сняли и бросили в яму. А вскоре стали поспешно упаковывать ящики и чемоданы.
